Представления о блистательной "надутости" и пышности "восточного" слога, об излишествах и "нелепости метафор сумасбродных" принадлежат к числу самых общих и устойчивых впечатлений, полученных европейцами от встречи с литературными традициями "мусульманского" Востока. Любители русской поэзии тут же припомнят, что "Творец любил восточный, пестрый слог" и что в России "цветы поэзии восточной" приходилось рассыпать "на северных снегах", т.е. в малоподходящих для этого условиях.

Однако, цветистость и витиеватость вовсе не входили в номенклатуру основных эстетических требований, предъявляемых к образцовому художественному произведению самими арабами и персами. В трактатах об искусстве поэзии на обоих языках, активно писавшихся начиная с IX в. и составлявших методологически единую традицию, в схожих формулировках повторялась одна и та же идея: "Пусть слова у поэта будут легкие, намерения -- справедливые, значения -- ясные, понятные, очевидные. Hекто из древних сказал: `Hет хуже поэзии, чем та, о значении которой задают вопросы'" [Ибн Рашик, 1991, с. 314]. Мысль арабского филолога XI в. продолжает его персидский коллега в XIII в.: "И пусть, в плетении речи избегнет он [поэт] блеклых значений и ложных сравнений, невнятных отсылок и непонятных намеков, ... чуждых описаний и далеких метафор, неверных иносказаний, тяжеловесных ухищрений и неприемлемых перестановок слов. И пусть в любом разряде [поэзии] не выходит из границ необходимого и не впадает в крайности, пусть не урезает нужного и не раздувает неуместного" [Шамс-и Кайс, 1997, с. 318].

Очевидно, что представление о цветистости и избыточности восточного слога (заметим, что это обозначение указывает на то общее, что видел глаз европейца в достаточно разных, на взгляд специалистов, литературах), непосредственно связано с навыками проведения границы между художественно оправданным, "нужным" и поэтически "неуместным", свойственными носителям европейской культуры нового времени.

Итак, в ситуации встречи поэтически "европейской" России с азиатским Востоком на общем фоне восхищения перлами экзотической фантазии и "усилий вживания" в порожденные ею памятники слова очерчивается и область неадекватного понимания. "Необходимые" поэтическому тексту с точки зрения восточных критиков стилистические характеристики, создающие его ясность, легкость и изящество, прочитываются как "избыточные", ведущие к тяжеловесности и затемнению смысла.

Авторы настоящей статьи видят свою задачу в рассмотрении феномена "цветистости восточного слога" с двух точек зрения: "российской" и "восточной". Соответственно, сначала мы дадим краткий по необходимости обзор начальной истории проникновения ориентальных (арабо-персидских) мотивов в русскую классическую поэзию и формирования амбивалентного отношения к литературной культуре мусульманского Востока в ее стилистическом измерении, а затем совершим экскурс в арабо-персидскую поэтологическую традицию, призванный продемонстрировать, как понимали мусульманские филологи тот механизм иносказания, который составляет, по их мнению, существо красноречия в поэзии. Разбор основных положений традиционной арабской теории иносказания, связанных как с характером построения тропа, так и с путями его восприятия и эстетического переживания, может, по замыслу авторов работы, отчасти объяснить, почему европейцев вообще и русскую читающую публику в частности так поражала "азиатская густота иносказания". Если воспользоваться едким выражением Аристотеля, некогда упрекавшего Алкида за то, что тот употреблял эпитеты не на приправу, но в еду, речь пойдет о том, как русская поэзия, отведав с блюда поэзии Востока, ощутила нестерпимо пряный вкус приправ диковинных метафор и уподоблений, почти совсем не разбавленных едой поэтического нарратива.

 Назад (Введение) / Дальше (Часть II)